Т.А.Ротенберг. Предисловие к книге «Сын из Америки» И.Б. Зингера.

Мы никогда не «прочтем» того, что сохранил для нас один из интереснейших писателей нашего времени Иса­ак Башевис Зингер, потому что, как заметил со­ставитель и переводчик этой книги, «его рассказы как на золотом диске записаны на всеми забытом языке, и не­посвященные вынуждены слушать их на пластмассе». Зингер рассказывает, как правило, от первого лица — своего или одного из своих героев. Свободно и до­верительно, будь это даже тот, «кого никто не любит и все живущее клянет». Однако, по счастью, перед нами чертова дюжина рассказов едва известного у нас лауреа­та Нобелевской премии по литературе, тщательно отоб­ранная и бережно «озвученная» прекрасным поэтом и переводчиком Александром Величанским, чьи книги начинают выходить у нас лишь сейчас, с опозданием на жизнь их автора. Нужно сказать, что в нашем «черно­белом» восприятии есть элегантность полевых цветов. И все же при воссоздании ушедшей культурной традиции, когда перевод делался с языка-посредника, мы не можем ощутить все краски мира Зингера.

Первый роман писателя, вышедший на английском,— «Семья Москат» (1950) — открыл Америке, куда писа­тель эмигрировал из Польши в 1935 году, а вскоре и читателям других стран неповторимый и уже исчез­нувший мир. Четыре из восьми его романов посвящены жизни польских евреев с конца прошлого века до захва­та Польши, когда все, кто не смог эмигрировать, погибли в фашистских, а те, кто бежал в Россию,— в со­ветских лагерях. Роман «Сатана в Горае» рисует со­бытия апогея ожиданий прихода Мессии в бывшем цент­ре еврейской духовности в период ее глубокого кризиса 1665—1666 годов. Действие удивительно поэтического и сильного романа «Раб» (1962) происходит также в XVII веке, при Бощане Хмельницком, одном из самых жес­токих и последовательных гонителей евреев. Роман «Враги. История любви» (1972) рассказывает о жизни еврейских эмигрантов в США в первые годы после Ката­строфы, как в еврейской истории называют уничтожение Гитлером евреев Европы. Таково же тематическое соот­ношение и рассказов писателя. С той разницей, что не­которые из них переносят нас туда, где автору довелось читать лекции или путешествовать,— в Испанию, Латинскую Америку, Израиль.

При встрече с творчеством большого художника сна­чала хочется продолжить знакомство, потом — увидеть его лицо, поговорить с ним. Читая Зингера «насквозь», обнаруживаешь, что это хорошо знакомое ему желание по­сещало очень многих и породило сюжетный ход, исполь­зуемый им во множестве рассказов. Обычно собеседник спрашивает писателя — есть ли у того настроение и вре­мя узнать об уникальных, как ему представляется, собы­тиях его жизни? И всеща встречает интерес. Интерес, возникший в детстве, коща шестилетнего вундеркинда, в чьей голове уже отложились целыми главами страницы священных книг, стал все более властно притягивать «мир», начинавшийся за порогом их дома, «обстановку» которого составляли лишь полки с книгами. Дома, где он «вырос на трех мертвых языках: арамейском, иврите и идише…». Тот «мир», который, по словам отца писателя, служит лишь «коридором, где нужно изучать Тору¹, чтобы, проделав путь в мир иной, пожать заслуженные плоды». В то же время он постоянно слышал о том, что и Тора, став страстью, гасит в человеке искру вечнос­ти — его душу и тот, кто читает каббалу² до тридцати лет, может сойти с ума. Но эти книги, хранившие на своих страницах следы размышлений предков-раввинов, определили угол зрения мальчика. С детства он «начал размышлять о Боге, Провидении, времени, пространстве и бесконечности». Ему было семнадцать лет, когда его рассказы о привидениях и прочих обитателях потусто­роннего мира стали появляться в варшавской еврейской газете и быстро завоевали популярность. При том, что именно в это время Варшава и Нью-Йорк были неведо­мыми нееврейскому миру литературными столицами и еврейская литература, переживавшая в двадцатые годы небывалый расцвет, не была провинциальной. Напротив, ее отличал космополитизм при сравнительно слабом влиянии модернистских течений. Талант Зингера сразу же обнаружил способность усваивать новейшие и традиционные философские представления, литератур­ные формы, характерные для классики богословской и фольклорной еврейской литературы, и все новшества современного стиля. Воображение мальчика занимали удивительные люди, приходившие к его отцу-раввину или к матери за советом и сочувствием, а часто и в поисках достойного собеседника. Он рано задумался об исключительности их характеров, а затем пришел к мысли, что исключения эти «укоренены в правилах… и литература и есть исключение… я верил, что цель лите­ратуры — не дать времени исчезнуть».

А. Величанский заметил, что Зингер, при кажущейся открытости, никогда не «проговаривается»: читатель не знает наверняка, кто говорит с ним — автор или его ге­рой. Представляется, однако, что ощущение это заложе­но именно в полной открытости писателя своему «пред­мету». С детства Зингер размышлял об увиденном, прочитанном, услышанном, пережитом самим и другими, взвешивая этот опыт на весах традиции, совре­менной науки, широких философских знаний. Его вооб­ражение воссоздало яркий поток бытия, однако образ ав­тора не тонет в нем. Его герои — это «евреи Восточной Европы, в особенности говорящие на идише, евреи, погибшие в Польше или эмигрировавшие в США. Чем дольше я живу с ними и пишу о них, тем больше меня озадачивает богатство их индивидуальностей и (посколь­ку я сам один из них) мои собственные причуды и страсти. Хоть я пребываю в надеждах и молюсь об искуплении и воскресении, но все же я осмелюсь ска­зать, что для меня все эти люди живы и сейчас. В лите­ратуре, как и в наших снах, смерти не существует». С годами в нем крепнет сознание того, что он — часть это­го уникального явления, еврейской диаспоры Европы. Вместе с тем растет и его признание как выразителя этой культурной традиции, новые поколения потомков которой, уже в значительной степени утратившие представление о ней, читают созданные им на ее основе произведения для детей, пьесы, эссе, рассказы, романы.

На русском языке пока что опубликовано несколько рассказов Зингера и роман «Шоша». Подлинный масш­таб и оригинальность таланта, естественно, выявляются при более полном знакомстве с творчеством писателя. Так, например, роман «Шоша», вырванный из этого контекста, звучит по-иному. Палитра настоящего сборника на удивление продуманна. А. Величанский отказался от кричаще ярких красок, шока фантазией или мистикой, хотя у Зингера они всегда уравновешены скепсисом и иронией. Составитель пошел по пути те­матических инвариантов, представив творчество писате­ля в наиболее характерных образах.

Первый рассказ «Сын из Америки», давший название этому сборнику,— матрица той основы, на которой вос­создан мир писателя. Местечко, в отличие от позолочен­ной солнцем блоковской Равенны, «как младенец», спя­щей «у сонной вечности в руках», представляется оку­танным сумраком смешанного леса. В нем все так надежно заведено и слито с природой, что человеческий язык почти не нужен. Тут, как и учит Тора, от века су­ществуют слова и действия на все случаи жизни. Остальной мир так же далек, как непредставимая Америка, наличие родственников в которой такой же позор, как вероотступник или самоубийца в семье. Жизнь — это самодостаточные «здесь» и «сейчас». В ней нет места желаниям, сомнениям: «ко всему можно привыкнуть» и «если Бог дает здоровье, человек живет». Ритуал Субботы³ важнее приезда сына, уехавшего под­ростком в небытие. Ведь сын — это тот, кто прочтет над тобой каддиш⁴, погребальную молитву. Местечко — аб­солют неслияния во времени с чужим, нееврейским миром. Образец гомеостаза, поддерживаемого ценой раз­нообразия системы. С одной стороны — он идеально со­отнесен с Писанием, но, если говорить об Учении, он «идеален» до полного отсутствия того дуализма, который и рождает жизнь, то есть ирреален. Коза, полноправный член семьи — едва уловимый штрих иронии или метафора? Трудно сказать, что должен почувствовать читатель — умиление или недоумение? Во всяком случае, «жители» этого местечка встречаются у Зингера часто. Таков ге­рой рассказа «Дурак Гимпель» из одноименного сборника и многие другие.

Действующие лица другого рассказа — совсем инои тип персонажей, тех самых захваченных страстями души своей погубителей, образы которых поражают раз­нообразием и выразительностью. К ним принадлежит и «предательница Израиля», героиня рассказа «Модница», крестившаяся из-за пустой страсти, сгубившей ее жизнь. Акса в рассказе «Венец из перьев», пожалуй, одна из са­мых неизменно несчастных красивых и образованных ге­роинь писателя — «дочери царей между почтенными у тебя»,— и несколькими строками ниже автор сар­кастически замечает: «…а все дочери Израиля — дочери царей». Красота суетна, а ум опасен. Чего же ждать ей, как не венца из перьев? К тому же богатство, гордыня, чрезмерная любовь бабушки с дедушкой — откуда же взяться истинной любви к Богу, единственной путевод­ной звезде в этой предательской жизни? А вот и жених, казалось бы, именно такой, какого следует выбрать де­вушке из уважаемой семьи,— бедный и неказистый, но преуспевший в Учении. И лишь бабушке «оттуда», прав­да, похоже, что не с Небес, видно, что его юная душа одержима дьявольской гордыней, которую способна унять только смерть — к сожалению, сначала его за­блудшей невесты, а уж потом и его самого. Судьба этой пары вызывает ужас у окружающих, и лишь раввин ве­рен своему долгу, призывая к милосердию. «Евреи, явите милосердие!» — заповедью звучат эти слова во многих рассказах Зингера, далекого от стремления иде­ализировать не только паству, но и пастырей.

Раввин, главный персонаж рассказа «Плагиатор», сам институт Суда Торы, которому посвящена одна из лучших книг писателя, носящая это название,— посто­янная тема его размышлений. И хотя, окончив семинарию, он стал литератором, но по крови и в извест­ном смысле по роду занятий он — их продолжение.

Раввины были в роду у обоих родителей, причем не только оба деда, но линии эти прослеживаются и дальше. В семье гордились предками, пользовавшимися уважением в ученом мире богословия и комментариев к Писанию. Именно этой струны еврейской души и каса­ется рассказ «Плагиатор». В семье Зингера были представлены оба религиозных направления — более ортодок­сальное с материнской стороны и «тронутое» каббалой с отцовской. Оба они оказали глубокое воздействие на формирование будущего писателя. Черты характеров родителей и других’ членов семьи, события из их жизни легко прослеживаются в его творчестве. Интересная смесь традиционных и современных взглядов уживалась в ма­тери. Девушек из таких семей (вспомним о дочерях царей) учили дома Писанию, причем часто это была не только Тора, но и каббала. И соответственно арамейскому и ивриту. Главным было уважение к учености. При выборе мужа решало оно, а не богатство или внешность. Так пос­тупила мать писателя. В семье традиционно покупались все богословские и новые книги, которые привозили книго­торговцы. Мать читала популярные научные журналы и весьма частым проявлениям иррациональных сил, о кото­рых приходили советоваться люди к мужу и к ней, всегда стремилась найти прежде всего рациональное объяснение и лишь при отсутствии такового обращалась к Писанию. При этом авторитет мужа был для нее непререкаем. И по традиции она умела взять на себя все тяготы жизни, чтобы по возможности освободить его от мирских забот для за­нятий основным предназначением мужчины — быть евре­ем и раввином, соблюдать Закон и соотносить жизнь с Писанием.

Отец тяготел к более «романтическим» и проникну­тым мистикой хасидизму⁵ и каббалистике. В согласии с Торой в суде он предпочитал компромисс, стремясь к то­му, чтобы обе стороны разошлись удовлетворенными. Однако в жизни был строг к себе и близким. Подобно многим раввинам писателя, отец был погружен во взаимоотношения со Всевышним и комментарии священ­ных книг. Жена и младший сын, автор этих рассказов, были в курсе вершимого в их доме Суда Торы, слово отца было решающим во всех важных вопросах жизни семьи. Его интересовали люди, особенно те, с кем можно было говорить о Писании или чья судьба наглядно заставляла убедиться в неисповедимости путей Господних. К старости он даже стал читать газеты. Но грань между миром души и «миром» оставалась четкой. Несомненно — при всем интересе к жизни,— именно от отца у Зингера отстраненность видения, ощущение сравнитель­ной незначительности земного бытия. И многим раввинам в его произведениях присуще стремление не опускаться до суеты жизни. Именно эту борьбу ведет с самим собой герой рассказа «Плагиатор». И Провидение являет ему доказательство необратимости действия мысли. В наказание за минутную слабость его ждут пожизненные душевные муки и, кто знает, может быть, кара в жизни иной.

Однако при том, что их часто томит земное бытие, даже те, кому Писание служит надежной опорой, рано или поздно переживают страшные минуты сомнения в милосердии Творца, цели Творения, наличии какого- либо разумного начала в этом мире — книжники затме­ваются умом,— и жизнь рушится. Ведь, как известно, дьявол имеет власть лишь над теми, кто сомневается во власти Господа. Служители культа у Зингера очень раз­ные, но неизменно человечные в своей индивидуаль­ности, накладывающей неповторимый отпечаток на жизнь общины и даже на толкование Торы. Но при лю­бых издержках писатель верит, что «лишь индивидуаль­ное может быть истинным и справедливым». И в этом убеждении — корень его отношения к институту раввината как социально-историческому и этическому явлению, которое в его сознании противостоит любым институтам, основанным на применении власти, не­зависимо от их политической ориентации. Он видит в нем смесь суда, молельного дома, дома учения и приемной психоаналитика — «смущенный дух должен Ще-то снять свой груз». Институт этот «мог существо­вать только в народе глубоко верующем и униженном. И он достиг у евреев расцвета в тот период их истории, когда они были совершенно лишены власти и влияния в мире. Орудием суда был носовой платок, которого касались заинтересованные стороны в знак согласия с его Решением… Я не хочу идеализировать,— пишет Зингер,— но я убежден, что он будет возрожден как Универсальный институт… Временами мне кажется, что Суд Торы — земное подобие Небесного суда, Божьего правосудия, которое евреи считают абсолютным мило­сердием». Писатель знает лишь любовь и сострадание способны помочь человеку вынести ужас земного бытия, не утратив в страстях своего божественного подобия. Но и в отношении любимых героев ирония никогда не изме­няет Зингеру, способность взглянуть на себя со стороны, самоирония одна из черт характера еврейского наро­да, его сохранившая. В одном из рассказов о раввинах — «Мальчик знает правду» — автор изображает момент прозрения героя, забросившего дело жизни и совершенно потерянного. Неожиданно для себя самого он спрашива­ет на улице мальчишку, из тех, кого еще так недавно сек в ешиве⁶: «Что делать еврею, который потерял гря­дущий мир?» «Оставаться евреем»,— не задумываясь отвечает мальчишка. «Даже если он потерял грядущий мир?» — переспрашивает пораженный простотой ответа раввин. И его осеняет: «Мальчик знает правду». Он воз­вращается к Торе и своим обязанностям. Два десяти­летия спустя в поисках душевной опоры другой герой Зингера приходит к тому же заключению: «…стоит ев­рею отступить от буквы Закона, и он окажется на дне — фашизма, большевизма, убийства, прелюбодеяния, пьян­ства… Путь спасения — один… И он сидел над Гемарой, уставившись на буквы. Эти записи были домом. На этих страницах обитали все его предки. Эти слова никогда не удастся перевести на другой язык…»

Приведенные размышления глубоко автобиогра­фичны. Переводчик на польский классиков мировой литературы, принимавший участие в переводе собствен­ных произведений на английский, Зингер навсегда сох­ранил верность идишу, который был для него «образом жизни… языком изгнания, в котором нет слов для обо­значения оружия, военной тактики… в менталитете ко­торого заложена благодарность за каждый день жизни, крупицу успеха, проявление любви… смутное сознание того, что Творение еще только начинается…».

«Плагиатор» — не самый драматичный из посвящен­ных проблемам взаимоотношений пастырей Израиля с их собственной душой — и через нее со Всевышним — рассказов, но принципиальный по мысли и яркий.

Рассказ «Голуби» как бы развивает мировоззренче­скую тему в творчестве Зингера и вводит нас в еще одну очень значительную область размышлений писателя — старость. Его герой — профессор истории, светский тал­мудист, сошедший со стези традиционной науки — изу­чения Писания, однако большую часть жизни пос­вятивший довольно близкому кругу вопросов: где Творца заменила История, индивидуальным этическим пробле­мам — сомнениям в отношении достоинств Человека как ее вершителя. Ужасное и невероятное в своей простоте открытие, состоящее в том, что историю творят Злодеи, поставило профессора перед вопросом вопросов — о Те­леологии, целенаправленности исторического процесса, от которого лишь шаг назад, к идеализму. Не будучи в состоянии разрешить его, профессор пошел вперед — в естествознание. Но и там не нашел Ответа. Жизнь прошла, осталась непреложность убывающего физичес­кого существования. И его настигла История. Черно­красные в лучах заходящего солнца крылья голубей, провожающих катафалк профессора,— редкое для Зинге­ра символическое описание. С этими учеными стариками ушла целая эпоха европейской культуры. За океаном Зингер «поселил» других, более земных стариков. Их Творец куда «демократичней», и вечные вопросы не оборачиваются для них жизненной драмой. Но, при всем их обаянии, в них нет того неповторимого детского очарования, которое присуще его философам- европейцам.

Для Зингера характерна бережная, грустная ирония по отношению к своим героям, ум которых порой «не знает возраста тела», но и, сознавая его хрупкость и «неэстетичность», способен дарить им минуты единения с Вечностью и продолжает как бы по инерции регистрировать факты их земного бытия. За этими на­блюдениями, несомненно, стоят собственные размыш­ления автора о старости, о ее поразительной порой жизненной цепкости — яркости воображения и богатстве эмоционального мира на краю тьмы. Обостренность внимания к старости, болезни и смерти из-за крепнуще­го с годами сознания, что за пределами жизни есть истина, куда верней и важней всего, что может дать тело.

Особое место в творчестве Зингера занимают старе­ющие женщины. Они как бы дополняют инфантильную Шошу, над которой не властно время. Она и остается жить лишь в воспоминаниях героя романа. Они же неизменно одинокие, независимо от того, присутствует ли в их жизни инфантильный муж или сын, и, трога­тельные в беззащитности своей неиссякаемой женствен­ности и увядшей красоты, живут грезами любви, привыч­кой к интеллектуальной работе или даром отдаваться жизни во всех ее проявлениях. Именно к этому типу ге­роинь писателя принадлежит Матильда Блок из рассказа «Танец».

Интерес Зингера к загадке любви, пола, условности возраста неизменен, глубок и оригинален, как все его творчество. Достаточно сравнить, может быть, самое слабое его произведение «Шоша» со значительно уступа­ющей ему «Лолитой» Набокова. Об этом свидетельству­ют и рассказы сборника «Сын из Америки». Например, «Танец» и два следующих за ним — «Тоскующая телка» и «Ее сын». Прекрасные рассказы на эту тему собраны в сборнике «Старая любовь». Тема дуализма духа и плоти в творчестве Зингера неисчерпаема, как неисчерпаема она и в самой жизни. Лучше всего предоставить слово самому писателю, приведя диалог двух стариков из рас­сказа «Сеанс». Мучимый простатой герой, готовый «к последней деградации тела», злится, что опять позволил своей знакомой втянуть себя в ее спиритические экс­перименты. И пока она помогает ему сменить мокрые брюки на сухие — ее умершего мужа, он с раздра­жением подводит итог своим собственным духовным исканиям: «Философия — какая? Эротизм — чей?.. Он играл фразами годами и не пришел ни к каким выводам. Все, что произошло с ним, в нем, в Польше и России, на других планетах и в далеких Галактиках, нельзя было свести ни к слепой воле Шопенгауэра или к его, Калишера, эротизму. Нельзя это объяснить ни суб­станцией Спинозы, монадами Лейбница, гегелевской диалектикой или монизмом Геккеля. Все это — жонглирование словами. Как хорошо, что он не опубликовал свою писанину. Что толку от этой белибер­ды? Это ни от чего не помогает. Какая может существо­вать связь между сексом, памятью и спасением собствен­ного «я»? Как все это укладывается в бесконечное вре­мя?..» Но подруга не хочет слушать его брюзжание — она убеждена, что «мы живем вечно и любим вечно».

В сборник включены два рассказа — «Эгоист» и «Соб­ственность», которые затрагивают еще одну очень важ­ную для понимания творчества Зингера тему — его отношение к homo politico. Из всех недугов человеческой души политические страсти представляются писателю самыми противоестественными, уродливыми, разновидностью идолопоклонства, порождающей сталинов и гитлеров. «Homo politico никогда не интересуется истин­ной верой и честными намерениями. Единственная его цель — принадлежать к побеждающей клике и под­держивать ее. Это совершенно очевидно и так соответст­вует извечным законам человеческого поведения». Однозначно отношение писателя и к революции как средству исторического прогресса: «Вы не можете помочь человечеству… Тот, кто слишком озабочен судьбой Че­ловека, рано или поздно приходит к жестокости… Пер­манентная революция столь же возможна, как перма­нентное хирургическое вмешательство… Выражения вро­де «лучший мир» и «светлое завтра» представляются мне святотатством над пеплом замученных».

Герои двух названных рассказов — пена русской истории на американском берегу. «Живые трупы» из рассказа «Эгоист» бесславно заканчивают жизнь на чу­жой земле. А их молодые коллеги из второго рассказа развлекаются свободной любовью, расшатывая устои буржуазной семьи в стране собственников.

Неверие в навязанный социальный прогресс происте­кает из отношения к Человеку — венцу Творения, само­му Творцу и избранному им народу. Размышления на эти темы лежат в основе творчества Зингера. В рамках предисловия не представляется возможным рассмотреть их с исчерпывающей полнотой. Однако пройти мимо них невозможно. В этой книге удобнее сделать это, оттолк­нувшись от рассказа «Новогодняя вечеринка».

Наблюдая за душой литературной компании, мецена­том еврейских писателей и художников Борисом Лемкиным, автор вспоминает, что его самого левые ругают за несодействие революции, а сионисты — за не­желание славить еврейское государство и героизм его пионеров. Политика интересует Зингера как характерное проявление состояния Человека на конкретный исторический момент, лишь в отраженном свете отно­шении Человека с Создателем. Отношения эти непоправимо испортились еще во времена Потопа: обманув надежды Творца, Человек сделал Зло своим главным искусством и балансирует между испорченностью и безумием, извечно стремясь к власти. А «кто носит нож — пустит его в дело, у кого в руках перо — напишет законы, оправдывающие воров и убийц… По моему мнению, род человеческий становится хуже, а не лучше, эволюция идет в обратную сторону. Последний человек на Земле будет одновременно и преступником и безумцем». Евреи же, в отличие от мудрых греков, склонны принимать желаемое за действительное: они убеждены, что Всемо­гущий любит их больше всего во Вселенной в то время, как он — антисемит. Жестокий и мстительный, Созда­тель ждет лишь конца срока Договора, чтобы стереть имя Человека в Книге жизни. Обвиняя других в идолопо­клонстве, сами они поклоняются идолу справедливости, и на них лежит страшная вина за распространение ком­мунизма. «Я убежден в одном — здесь на Земле правда и справедливость навсегда и абсолютно вне нашей дося­гаемости… читайте великие книги… ставьте набойки».

Все эти рассуждения принадлежат другим героям Зингера, которые находятся в иных, подобающих столь широким обобщениям обстоятельствах. На новогоднюю вечеринку собрались относительно благополучные люди, которым не свойственно размышлять о природе Челове­ка. Но автор встречает здесь — хотя, по сути, шофер и повар Гарри не принадлежит к ним — одного из тех, кто «ставит набойки», не претендуя на социальную роль, но в своей необыкновенной привязанности к другому чело­веку достиг подлинной духовной высоты. Автор восхищен этим человеком и благодарен судьбе за встре­чу с ним.

Эту открытость Зингера жизни не способны ограничить даже его собственный скепсис и неоспоримое знание того, что «на всех путях жизни плевел больше, чем зерен», а человек всегда одержим страстями и да­же в отношениях с Богом греховен. Но в то же самое время непредсказуем, велик в своем изначальном стрем­лении к познанию и возвышенной любви, доходящей в лучшие минуты его жизни до amore intellectuale к Богу, по выражению любимого философа писателя — Спино­зы. К Создателю, который говорит делами, не словами и чей словарь — Вселенная. Только это высокое стрем­ление позволяет ему в эти редкие минуты прикоснуться к Тайне. И для Зингера, неизменно готового смотреть, слушать и думать, как бы ни были неожиданны поворо­ты судеб и игра обстоятельств, самым увлекательным остается жизнь Души — этой частицы Вечности в обре­ченном теле.

Однако при всей значительности этих «промежуточ­ных» мгновений, искр озарения, понимания чего-то, что стоит за пределами земного бытия и навсегда остается для живых загадкой, они размываются столь же вечным Сомнением в достоверности чувственного опыта. Один герой Зингера заявляет: «…столько невероятных вещей произошло за мою жизнь, что пора стереть слово «невоз­можный» в моем словаре». Другой с той же убежденно­стью говорит: «По моей теории — ничего нельзя объяснить».

Каббала, рассказы окружающих, ранний литератур­ный успех, которым юный автор в немалой степени был обязан своим интересом к потусторонним силам, обострили его внимание к этой мистической области земного опыта, а дар воображения и писательский та­лант позволили ему густо населить страницы своих книг демонами разных рангов, душами, застрявшими между мирами, и даже мертвецами. Эта грань его таланта представлена в сборнике рассказом «Ханка», прекрасно иллюстрирующим неразрывную связь между знанием и сомнением.

Последний рассказ — «Сын» — возвращает читателя к началу сборника. Даже краткое знакомство с творчест­вом Зингера позволяет представить идейный и времен­ной диапазон размышлений писателя — от начала века в Европе, определившего все духовные и интеллектуаль­ные искания этого столетия, до наших дней. Изменился мир, изменились и герои Зингера. В этом рассказе сын приезжает к отцу из Израиля, а отец встречает его в уже обжитой Америке. Той самой, которая персонажам первого рассказа представлялась местом, где люди ходят вниз головой. Этих отца и сына роднит не кровь, а воз­можность взаимопонимания, надежда на духовную близость. Мысли отца в ожидании встречи с незнакомым сыном, их первый разговор позволяют почувствовать эволюцию взглядов тех поколений, которые разделяют героев первого и последнего рассказов сборника.

Подводя итог этому по необходимости конспективно­му обзору творчества И. Б. Зингера, представляется лучшим привести его собственные слова о литературе, которой дана «магическая власть над смесью случайно­стей и цели, сомнения и веры, страстей плоти и устрем­лений души… [литература] уникальна и всеобща, национальна и универсальна, реалистична и мистична…

Для читателей, желающих услышать обо мне нечто более личное: моя отьединённость от всего остается неизменной. Я покорился меланхолии, и она взяла меня в плен. Я предъявил ультиматум Творению: скажи мне свой секрет или дай мне погибнуть. Мне нужно было бе­жать от самого себя. Но как? И куда? Я мечтал о гу­манизме и этике, в основе которой лежал бы отказ от оправдания тех напастей, что наслал на нас Господь и которые он нам еще уготовляет. В лучшем случае искус­ство могло бы быть средством, помогающим на время за­быть об ужасе человеческого бытия…

И я все еще продолжаю работать над тем, чтобы сде­лать этот отрезок времени достойным времяпрепровож­дением».

Наверное, автор около тридцати книг не сомневался, что преуспел в этой работе, которую он не оставлял до конца своих дней. В 80-е годы писатель отдал в перевод восемь новых книг, в том числе роман «Царь полей», действие которого происходит в древности, и свою пос­леднюю книгу «Пена», мрачную притчу о человеческой морали. Скоро посмертно выйдет еще одно произведение Зингера — «Вознаграждение». Широкая известность пришла к нему уже в зрелые годы, особенно посте того, как С. Беллоу перевел его рассказ «Дурак Гимпель». Зингер удостоен практически всех мировых литератур­ных премий. В 1983 году Б. Стрейзанд экранизировала его рассказ «Йентель, мальчик из ешивы», а в 1989-м П. Мазурский снял фильм по его роману «Враги. Ис­тория любви». Это позднее признание было настоящим, и читатели нередко благодарили его за то, что его книги помогли им выжить.

«Тот, кто пережил экстаз смерти,— утверждает в разговоре со своим любимым писателем одна из его ге­роинь, пытавшаяся покончить с собой из-за несчастной любви и теперь прикованная к инвалидной коляске,— может лишь смеяться над остальными так называемыми удовольствиями». То, чего человек боится от колыбели до могилы, есть высшая радость. И все же редко кто- либо спешит ее пережить. «Ожидание есть часть радос­ти»,— продолжает ее мысль автор. Еще в юности ему по­казалось, что «на лицах мертвых — одно выражение: „Ага, вот оно как на самом деле! Если бы мы только знали…”» Вечная загадка «послездесь» занимала его всегда. Но «все они безмолвствовали — Бог, звезды, мертвые.

И.Б. Зингер прожил долгую жизнь. Писатель родился в июле 1904 года, а умер в июле 1991-го. Его книги еще долго будут помогать людям осознавать пре­бывание Здесь «достойным времяпрепровождением». Сам он не спешил узнать Ответ. И если и знает сейчас, то не может подсказать, его своим читателям.

Т. Ротенберг

1. Древнееврейское название пятикнижия (Книга книг), совокуп­ность всех заповедей Божьих, данных народу через Моисея.

2. Буквально — предание. Мистическое течение в иудаизме. Воз­никло в IX веке. Практическая каббалистика основана на вере в то, что при помощи ритуалов и молитв человек может вмешиваться в божественно-космический процесс.

3. У евреев считается, что Суббота установлена самим Богом. Окончив в шесть дней сотворение мира, Бог отдыхал в седьмой день от всех дел и благословил его как священный праздник. Всякая работа в Субботу запрещена.

4. Славословие в честь умершего, которое произносят сыновья над прахом родителей и повторяют потом в течение 11 месяцев после каждой литургии в синагоге.

5. Мистическое течение в иудаизме, возникшее в XVIII веке как выражение религиозного протеста беднейших слоев верующих евреев против засилья в общинах раввинов и богачей.

6. Высшая талмудическая школа.