Предисловие к сборнику «Росстань» (1979 — 1980)
Фольклора на Руси хватились в тот момент, когда на основной территории страны он сохранялся в формах окончательной деградации и распада. Лишь на окраинах империи, среди казенных крестьян Севера и пограничного казачества удалось буквально в последний момент записать нечто, имеющее отношение к первоначальным чистым формам. В 1804 году был опубликован сборник Кирши Данилова, происхождение которого по сей день легендарно, а качество записей сомнительно. В начале XIX века произошел взрыв интереса к фольклору, однако взрыв этот, скорей, напоминал будущие взрывы народовольческих бомб — интерес к фольклору был снисходительно-демократическим, иногда граничил с национализмом, но всегда оставался тенденциозным. В фольклоре искали не таинственных первооснов поэтического сознания, но конкретных подтверждений своей, скажем, славянофильской или социально утопической правоте. Поэтому наибольший интерес у профессионалов вызывали весьма поздние жанры (исторические, разбойничьи, повстанческие, солдатские песни и, слава Богу, лирика, якобы «отражавшая» народный быт), так что эпосом пришлось заниматься дилетанту Рыбникову — только благодаря его самонадеянности мы имеем первое и лучшее собрание русских былин (1861). Через десять лет Гильфердинг профессионально констатировал прогрессирующее забвенье, а собрание Соколовых (1926-1928) зафиксировало окончательный склероз и маразм.
XIX век не спешил с собиранием (а XX и спешить-то некуда), ибо прогрессивный XIX верил в прогрессивное РАЗВИТИЕ фольклора, что равносильно вере в прогрессирующую молодость. Фольклор же на определенном уровне развития языка и культуры, подобно солнцу, единожды вспыхивает, и дальнейшее его «развитие» — потуханье. Иллюзию развития дают смена форм жанрового вырождения от былины к частушке и вульгарное представление о том, что всякое непрофессиональное сочинительство суть уже фольклор — однако в анекдотах и городских частушках от фольклора остается разве что «folk» — таинственным «lore» и не пахнет.
Горше всего в судьбе русского фольклора то, что он не был органически усвоен поэзией профессиональной. Потому в наши дни фольклор умирает не совсем естественной смертью. Поверхностный интерес к нему породил убийственную культуру стилизации. Стилизация относится к живому народному стихосложению как сентиментальность к живому чувству. В основе стилизации лежит незнание МЕХАНИЗМА народной поэзии, особенно специфики форм поэтического мышления. Стилизация сводит несводимое: сакральный язык и троп фольклора именно в силу своей сакральности не уживаются со столь же сакральными языком и тропом профессиональной поэзии. Как всякая эклектика, стилизация оборачивается безвкусицей и бесплодностью формально-поэтического украшательства. Естественно, стилизаторы — от А.К. Толстого до, скажем, Цветаевой — в конечном счете подражают не невнятным источникам, а вполне понятной стилистической невменяемости Кольцова или Клюева, прельстившись их социальной причастностью к «народу». (Трудно созидать национальную культуру, если понятие «нация» подменяется неким сугубо социальным понятием «народ».)
Массовая культура превратила индивидуальные покушения на фольклор в естественную для XX века систему геноцида. Не дунаевские песенки, не абракадабра поп-групп, а хор Пятницкого и Государственный Воронежский хор активно уничтожают восприимчивость к фольклорной традиции в поэзии и музыке. Культура стилизации, как раковая опухоль пожирает живые клетки фольклорной памяти и в частности усугубляет феноменальное незнание фольклора в литературной среде.
Стихи этого сборника, пользуясь современным жаргоном, можно было бы назвать АНТИСТИЛИЗАЦИЯМИ — действительно, не выходя за пределы лексики, просодии и тропа народного стихосложения, автор пытался подчеркнуть некоторые их, не замеченные стилизаторами особенности. Наибольшее внимание обращалось на типологию поэтического мышления. Единственное отступление от традиции весьма существенно: стилизация прежде всего усваивает в фольклоре жанр, меж тем такого жанра, какой представляет собой нижеследующая лирика, строго говоря, в фольклоре не существует, за исключением нескольких пограничных инцидентов. Просодия и троп почерпнуты исключительно из фольклора — от былин и баллад до обрядовых и лирических песен. Усваивалась и даже подчеркивалась логика искажений первоначального текста в процессе «перенятия» и завыванья. В круг усвоенной традиции вошли и «духовные стихи», жанр, обращающий на себя наименьшее внимание собирателей, не из-за своей относительной эклектичности и вторичности, а по идеологическим соображениям. Лексика отбиралась внутри тропа — ее над-областная сакральная замкнутость суживалась желанием автора употреблять слова в основном знакомые нынешнему читателю или же проникшие в современный язык под другим семантическим обличием (хотелось подчеркнуть пластическую, наряду со смысловой, периферию слова). Весь стихотворный фольклор от былины до частушки поется — для того, чтобы стихи могли звучать вне организующей мелодии, их пришлось сделать более регулярными. В русском народном стихосложении начисто отсутствует фразеологическая инверсия — ее блестяще заменяет свободная инверсия ударения внутри слова. Этот прием никогда не привлекал стилизаторов и «народных» поэтов, к нему придется привыкнуть.
Разумеется, сборник написан только потому, что «игра» по этим «правилам» открывала автору некоторые желанные возможности, не имеющие прямого отношения к судьбам русского фольклора.