Вся моя память о нем – в его стихах, в песнях, которые мы пели, в музыке, которую слушали, на фотографиях. Даже сейчас, через 20 с лишним лет, когда слышу музыку, любимую тогда нами, хочется убежать, хотя я уже старый – бегать трудно.
Я помню его стремительную, а иногда и плавную, походку, помню, как он жадно закуривал сигарету («ты не дышишь, а куришь, но иногда всё-таки и дышишь»), помню, как он вращал ручку любимой отцовской греческой кофемолки, многозначительно поглядывая на меня (иногда давал покрутить). Помню, как задумчиво, любяще, вдохновляя на какие-то мысли, или иронически смотрел на меня.
Помню, как я опустошенный горем брел за ним по дороге, а он, оглянувшись, прогремел библейское: «ТЕЛЕФА КУМИ!» – «Встань и иди!».
***
Так хорошо помню: дома у Саши и Лизы, поздняя осень, сумерки, на светлом еще небе темные линии ветвей без листьев, тихо разговариваем у окошка, вдруг потемнело и… снегопад.
«О клише в мышленье или
об иных и тех,
но пока мы говорили,
выпал первый снег».
***
Это было, примерно, в 1973-м году. Клава и Наташа – сестры, подружки знали Сашу уже несколько лет. Я же появился на их горизонте совсем недавно. Девочки слушали наши с Сашей разговоры, удивлялись мгновенному взаимопониманию, «переглядкам». Клава спросила меня: «Вы давно знакомы с Сашей?». Я и брякнул: «Еще до войны познакомились». Вот было удивление!
А ведь это, действительно, так, – мы родились летом 1940 года, виделись, наверное, – наши родители дружили со студенческих времен. С 1934 по 1938 год Леонид Григорьевич Величанский и Алексей Александрович Севрюгин – студенты Исторического факультета МГУ – жили в одной комнате общежития МГУ на Стромынке. (По рассказам, они по очереди ходили на свидания со своими будущими женами Ларисой и Ниной – костюм был один на двоих). Хотя, что может помнить «ребенок до года». Мама тоже с 1934 года училась на Истфаке МГУ, а Лариса Гавриловна – с 1936 года.
Вообще же мы «познакомились» не «до войны», а еще до рождения, в пренатальном состоянии. Ну-ка, что мы слышали, какие голоса, интонации, что закладывалось в формирующиеся лобные доли?
***
В письмах с фронта мой отец, обычно не упоминавший никаких имен – военная цензура (!), спрашивал маму: «Где Величанский?». И еще говорил: «Жаль, что не могу поговорить с Лёней Величанским».
Эх, кто бы мог рассказать об уме, отваге, мужестве Леонида Григорьевича – о дяде Лёне. После гибели моего отца их дружба сохранилась. Леонид Григорьевич присылал нам одежду, обувь, помнил и заботился о нас. Уже в последние годы жизни он иногда приезжал к нам, тихо о чем-то разговаривал с мамой. Я не вмешивался, издали поглядывал, улыбался в ответ на их внимательные взгляды. Однажды только, откликаясь на вопрос Леонида Григорьевича о его заметке в «Известиях» в 1967 г., во время семидневной войны, сказал: «Ох, не надо бы…». Мама и Леонид Григорьевич понимающе посмотрели друг на друга.
Явился… Алеша…
***
Совсем давно – в конце 1940-х годов, когда Величанские жили еще в Лавровом переулке за Таганкой, мы (Женя, Саша и я) сидели в их полутемной комнате на каком-то сундуке, кажется, что при керосиновой лампе, а Лариса Гавриловна читала вслух книгу Аркадия Гайдара – «Тимур и его команда». Быстро, звонким голосом, «с выражением» прочитала всю книгу, от начала до конца.
***
На Песчаных улицах (около метро Сокол), году в 1951-м, мы с Сашей гуляли по каким-то закоулкам, оврагам, вышли к забору с «колючкой», а за ним – пленные немцы, строившие тогда этот новый жилой район в Москве. Никаких вражеских к ним чувств у нас не было, такие тихие, стертые люди не воспринимались злодеями, мы через колючку передали им хлеб (Саша специально запасся). Он показывал мне какие-то места, по-видимому, для него очень значительные.
О наших встречах в детстве Саша запомнил, мне кажется, только одну: как он, приехав с Ларисой Гавриловной к нам в Останкино, не мог меня найти – я сидел между тумбами письменного стола, занавешенными до пола, и проявлял или печатал фотографии. (Это было в 1952 году). До последних лет Саша вспоминал свое удивление от этих неожиданных «пряток».
***
Потом долгое время мы вообще не виделись. Только по рассказам мамы я знал, что происходит с братьями Величанскими (как и они знали обо мне и Жене только по рассказам Ларисы Гавриловны). Когда Саша учился на Истфаке МГУ, располагавшимся тогда на улице Герцена (сейчас Большая Никитская), он иногда днем заходил к нам за моими книгами, но меня никогда не заставал дома – я заканчивал учебу в институте связи, потом уже работал, пропадал там целые дни. Это было начало 1960-х годов. Саша брал (и возвращал) книги, доставшиеся мне по наследству от дедушек – Бердяева, Флоренского, Шестова, Франка, В. Соловьева. Это были прижизненные, дореволюционные издания.
Да и я несколько раз приходил на Истфак в надежде встретить там Сашу, но не заставал. Мы ходили по одним и тем же улицам, читали одни и те же книги, знали друг о друге, но… Так прошло много лет.
В 1966 году мама принесла рукописный сборник ранних стихов Саши, рассказала об опасениях Ларисы Гавриловны и Леонида Григорьевича за его судьбу, о сомнениях в правильности его выбора. Стихи мне очень понравились, я так и сказал, может быть, ему об этом передали. Но ни о каких-либо встречах тогда даже и речи не было. Продолжалась заочная дружба.
***
5 апреля 1970 года по просьбе мамы я приехал к Величанским в дом на ул. Крупской. 4 – 5 апреля дни рождения Леонида Григорьевича и Ларисы Гавриловны. Наверное, праздновали они накануне, поэтому ни сыновей, ни гостей не было. Я подарил им букет тюльпанов, сказал: «Это от мамы». И Леонид Григорьевич и Лариса Гавриловна знали о том, что мама в больнице, почувствовали (потом мне говорила Лариса Гавриловна), что это – последний привет. А увиделись мы с Сашей впервые за 20 лет через десять дней на похоронах мамы.
***
3 июня 1970 года, не помню, как это получилось, но Саша и Лариса Гавриловна приехали ко мне на день рождения. Мы тогда жили в коммуналке на Открытом шоссе, недалеко от Преображенской площади. Конечно, тогда были Женя, Катя, Оля, может быть, маленькая Маша, но от того вечера я помню только, как Саша и Лариса Гавриловна пели: «Вьюн над водой завивается…».
Как они почувствовали, как собрались и впервые приехали…
***
8 августа 1970-го года на Новом Арбате я случайно встретил Ларису Гавриловну. «У Саши сегодня день рождения, не знаю, что ему подарить?», – не ожидая совета, сказала «мама Лара» (так ее звали сыновья и их жены). Я спросил, любит ли он музыку и есть ли у него проигрыватель. «Конечно, любит, но проигрывателя нет» – «Так это лучший подарок. И подарите две пластинки – фортепьянные концерты Баха и Моцарта». «Мама Лара» так и сделала.
Саша потом рассказывал, как неожиданно в его мире возникла именно эта музыка. Он знал эти концерты наизусть, слушал до конца жизни.
***
Осенью 1970-го года утром Саша неожиданно пришел ко мне на Открытое шоссе. Он позвонил по телефону (откуда-то узнал номер) и мгновенно явился со словами:
– Я тут поблизости был у одного поэта, он шьет брюки.
– Тебе?
– Нет, что ты.
– А кто это такой?
– Это такой Лимонов.
– Хм. Кофе будешь?
– Да.
– Выпить хочешь?
– Да.
Я сварил полный финский фарфоровый кофейник, который можно было ставить на огонь, достал бутылку, и мы разговорились. Впервые за 20 лет, с далекого детства. Но казалось, что не так и давно расстались – только теперь, вернувшись из своих далеких путешествий, вспоминали, сверяли наши интересы, отношение к событиям, людям, книгам. Так проговорили до самого вечера.
Я дал Саше целую пачку пластинок: Вивальди, Бах, Гендель, Моцарт… Потом уже Саша сочинил стихи «Под музыку Вивальди…» и мы их распевали на его мелодию (она лучше, чем придуманная Берковским, которую пели Никитины, Жанна Бичевская и играл французский оркестр Поля Мориа).
***
В любое время мог раздаться телефонный звонок – Саше нужна была какая-нибудь справка: имя, год, этимология слова и т.п. – у меня ведь есть энциклопедия Брокгауза и справочники. И вот я, обложенный раскрытыми книгами, с телефонной трубкой, прижатой ухом к плечу, на одном конце телефонной линии, и на другом ее конце – Саша – быстро пишет, переспрашивает, уточняет…
***
Но бывало и по-другому: поздно ночью телефонный звонок – Саша. Он говорит: «Послушай!», приставляет телефонную трубку с динамику проигрывателя. Я слушаю. Потом в трубке раздается: «Привет!», и «разговор» окончен. Это мы слушали музыку… по телефону Моцарт в исполнения М.В. Юдиной, или Глен Гульд – играет Баха… Телефонный канал «снимал», конечно, проблему качества звука, но «сообщение» принималось: «Жив»… Правда, я всегда очень волновался, если не знал, откуда он звонит.
***
Обычно наши встречи, разговоры проходили tet-a-tet, редко когда присутствовал еще кто-нибудь (кроме Лизы, конечно). А приходил я часто – раз в неделю уж точно, телефонные разговоры велись вообще чуть ли не каждый день. Во время праздников, дней рождений – мы не особенно-то и разговаривали – только общие слова, реплики…
Саша познакомил меня со своими друзьями, а я его со своими, но подружился он только с Ильей Сафоновым. Он и Лиза часто приходили к Сафоновым на Плющиху (в астрономические праздники, на дни рождения Ильи), подружились с тетками Ильи Еленой Васильевной Сафоновой и Анной Васильевной Книпер. Елена Васильевна – замечательный художник, подружка Хармса, Заболотского, Введенского и Николая Макаровича Олейникова, (которого в одном автозаке свезли в на Левашовский полигон, вместе с гениальным Невским и моим дедушкой Аркадием Николаевичем Севрюгиным 24 ноября 1937 года).
А Анна Васильевна – гражданская жена А.В. Колчака. Это все знали, знали и о слежках, подслушивании разговоров, только потом, через несколько лет, Илья обнаружил под полом микрофон. Мы все были молодые остроумцы, любили каламбуры, пикировки, иногда разговоры принимали характер игры в теннис: летит мяч – подача с вывертом, отбиваешь тоже «с винтом», мгновенно получаешь обратно – только успевай. Если кто-нибудь появлялся «на новенького», все равно «играли», и довольно безжалостно. Один приятель даже завопил: «Вы тут говорите, а я ничего не понимаю!». Такие игры происходили на Плющихе, Анна Васильевна и Елена Васильевна всегда при этом присутствовали, а иногда и разделяли наши игры. Елена Васильевна могла вставить какое–либо словцо или кратко рассказать какой-либо «эпизод», а Анна Васильевна в особо острые моменты покашливала. Однажды так заигрались с понятием «брак» – что же это такое? Совместное ведение хозяйства, ярмо, выращивание детей – каких только определений, сопровождаемых смешками, иронией, точеными определениями, не было. Я, как обычно, сидел рядом с Анной Васильевной, и почувствовал, как она напряженно, настороженно слушает, с трудом терпит эти шуточки. Саша молчал. Вдруг я выпалил: «Брак – это таинство». И все ее напряжение, настороженность исчезли, Анна Васильевна закурила, мы выпили по рюмке водки, а Саша посмотрел на меня, как на героя.
Анне Васильевне очень нравились стихи Саши. «Какой одаренный поэт! Как он сумел так написать?», – сказала Анна Васильевна, показав на стихотворение Саши в рукописном сборнике «Удел».
«Поэт», – ответил я.
«Да», – согласилась Анна Васильевна
***
Иногда мы путешествовали – ездили в Шахматово, Боровск, Зарайск, помню два похода по Москве – в Замоскворечье и еще «путешествие на трамваях». С моими маленькими ребятами летом 1976 года мы целый месяц жили у Саши и Лизы на даче в Покровке, Саша с Лизой приезжали к нам в деревню Смыково. Это перечисления, но каждое путешествие было событием
После поездки в Псков Саша говорил, что купола псковских церквей похожи на пламя свечей, – там нет никаких шлемовидных, луковичных, не говоря уж о поздних, манерных. Расхожее слово «церквушка» никогда не употреблялось – это было бы совершенно непристойно, оно не могло даже возникнуть при воспоминаниях о Пскове.
Жаль, что с нами не было
отца, до могилы
золотой его мечтой
зодчество осталось.
Жаль, что с нами не было
дорогого друга
Севрюгина и его
детей златоглавых.
***
Путешествие на трамваях. (Это я записал сразу после путешествия, в 1977 году).
24 апреля 1977 года мы предприняли путешествие на трамваях (только на трамваях!): Коломенское, Дьяково, Симонов монастырь, Крутицы, Ново-Спасский монастырь, Андронников монастырь… Саша и Лиза, Зураб Кикнадзе из Тбилиси и я.
Коломенское, как всегда – неописуемо прекрасно.
Но потом… В Дьяково тучи голубей, к глумливым надписям и рисункам на всех плоскостях древней церкви (отечественное «граффити») добавлена новая (правда, на отдельном щитке): «Кладбище переносится. Запрещается брать с собой ограды». А что, известняковые саркофаги XVII – XVIII веков «брать с собой» разрешается? Так разрушали «для благоустройства» средневековый некрополь (редкие ограды, по-видимому, шли в металлолом).
В руинированном Симонове монастыре хромой инвалид спустил на нас собак – подойти нельзя, препираться бессмысленно. Только издалека посмотрели на сохранившуюся башню «Дуло» и на роскошную трапезную. Конструктивистский Дом культуры братьев Весниных, может быть, и замечательный, но для другого места.
В Крутицах – вечная реставрация, все в строительных лесах. Какое барокко, какие изразцы? – всё загорожено грязными досками, фанерой. По-соседству военная тюрьма, прохаживается солдат с винтовкой – картина та же, что и в древние времена.
В Ново-Спасском монастыре все перегорожено, обшарпано. Какой-то завод, конторы, отдельные «куски» территории, как лепра, окружены заборами с колючкой. Кое-где имитация реставрационный работ (побеленный наличник, расчищенная декоративная деталь…).
В Андронниковом монастыре – в музее ремонт, кругом строительные леса. Единственное место, на котором останавливается взгляд – ровная пустая поляна около Спасского собора – это кладбище.
Это наше путешествие не походило на развлечение – трудно выдержать такую череду «картин»: разрушенные дикарями святыни, до тех пор, с диким упорством державшиеся в запустении, между ними пустыри, заборы, бараки.
Зураб мрачно молчал, Саша с Лизой тихо переговаривались друг с другом, я иногда только и говорил: «Вот…».
Возвращались домой к Саше и Лизе, как с похорон… По дороге купили бутылку водки – на поминки. Но Саша ее уронил, откололось дно, я прыжком ее подхватил и перевернул вниз горлышком. Почти всё сохранилось, так и шли домой, держа в руке перевернутую бутылку.
***
Он любил дарить подарки, говорил, что дарит только то, что самому нравится, что нельзя «отдариваться». Мне он подарил бесценные в те времена книги – два тома американского издания Мандельштама, «Опавшие листья» В.В. Розанова, рукописную книгу своих стихов о Пскове.
***
Саша читал стихи замечательно. Однажды летом у нас в Теплом Стане (в первый день отпуска я обычно звал его и Лизу «на пир», послушать музыку) я стоял у окна, смотрел… И вдруг услышал: «День был соткан весь из злата, / День был создан для прогулки…», – это он очень тихо подошел и почти шепотом даже не прочитал, не пропел, а, как музыкант, прекрасно исполнил прекрасную музыку. Даже пейзаж в окне изменился – такая магия была в его чтении.
***
И еще мы пели. «Вьюн над водой…» – была любимая песня. Песни Булата Окуджавы Саша пел, очень точно следуя его мелодиям – он говорил, что песни Окуджавы – такая форма высокой поэзии, что авторскую мелодию нельзя перевирать так же, как и слова в стихах. Свои стихи и переводы английских баллад распевал на свои же собственные мелодии.
Однажды у нас в Теплом Стане, летом, он пел «Не клони же ты головушку от невзгод и от обид…». Закатное солнце осветило его сосредоточенно-отрешенное лицо, глаза (зеленые с серебром, как море на освещенной солнцем картине у меня над секретером); и сейчас я слышу его голос – баритон. Моя сестра Женя даже заплакала.
***
Саша говорил: «Я не пишу стихи «на случай». Но 3 июня 1980 года он прочитал: «На сорокалетие В.А. Севрюгина». Эти стихи не вошли ни в один из семи его сборников, ни в недавно изданный двухтомник.
Жизнь мне в наследство оставил отец мой, но также
друга оставил в наследство богатое. Друг мой,
пусть из страны, что всем странам равно погранична,
пусть из безвременья, миг обступившего каждый –
зренье дано им иль знанье – пусть видят иль знают
наши отцы в их отечестве вечном: не только
длится их жизнь на земле, но и дружество длится,
чувством сыновним скрепленное кровно. Сегодня,
в день торжества твоего над глухими годами,
будем беспечны, как там, где годин не считают!
***
3 июня 1990 г. Саша сказал: «Я всю жизнь влюблялся в девочек-Севрюгиных: я очень любил и часто вспоминаю маму Нину, был влюблен в Женю, я влюбился и в Катю, и в Машу, а когда у Маши родится девочка, я, уж точно, в нее влюблюсь»
И распевал песенку:
«При ясном солнце и при непогоде…»
«Он, словно масло на бутерброде…»
«Он, как укор нашей грешной природе…»
«Ни вроде Миши, Бори ни вроде…»
завершая каждую строку припевом:
«Граждане, будьте вроде Володи!»
(«Миша» и «Боря» – М.С. Горбачев и Б.Н. Ельцин).
***
В конце июля 1990 года я поехал на Балтийское море, в Гируляй. Там я две недели жил один на втором этаже маленького домика в той же комнате, где много лет подряд останавливались Саша и Лиза. Они меня туда и направили.
Целые дни, как в оцепенении, сидел в сосновой роще на берегу моря, слушал шум волн, смотрел…
На северном приморье
средь йода и смолы,
где волны богомольно
бросались на колени,
привиделась мне жизнь моя:
падение скалы,
что сдерживают жилисто
сосновые коренья.
Ни с кем там я не разговаривал, не познакомился, даже вино не пил – только кофе. Два раза ездил в Клайпеду. С тех пор много лет из Москвы я не уезжал ни разу. (Только в подмосковные поселки и деревни: в Минино, Кучино, Покровку, Абрамцево, Ольгово).
5 августа я был уже в Москве. Накануне его дня рождения, 7 августа, мы с Машей ходили к Саше и Лизе «на спевку». И стихи «Высоко иль низко…», и напев их Саша заканчивал и уточнял при нас.
***
8 августа 1990 года (на его пятидесятилетии) я сказал: «Ты наш золотой. Но не в расхожем смысле, а в том, в каком писал Ходасевич: «В рот золото, а в руки мак и мед…». Правда, это золото за щекой некоторые принимают за флюс, но мы-то знаем, какова наша жизненная удача…».
Было очень много народа. Речи, тосты, поздравления… Саша пел с Машей свои песни, несколько раз – «Высоко иль низко…». Потом неожиданно сказал: «Без Лизы и Севрюгина я не прожил бы эти 20 лет…».
Больше мы никогда не виделись. Только на следующий день недолго разговаривали по телефону, я ему сказал еще: «Будь осторожен».
***
Через два дня, 10 августа 1990 года Саша умер. Мгновенно. Сидел на диванчике, Лиза вышла на три минуты, а когда вернулась, он в том же положении, но – неживой. Я сразу приехал, мы перенесли его в комнату, что-то делали, решали, но это все у меня в тумане.
Помню только «вынос». Вот уж архитектура – в «высотном» доме (20 этажей) на углу улицы Удальцова и Ленпроспекта пожарная лестница и два лифта: пассажирский и маленький грузовой. В этом грузовом лифте гроб поместился только наклонно, так что «на выносе» я держал Сашу «в обхват». Похоронили Сашу на кладбище в Покровке, там же, где лежат его родители. Гроб несли на руках, на огромном подмосковном кладбище заблудились, и долго, долго «шли и пели…».
***
Вот некоторые из высказываний Саши Величанского:
– Они зарабатывают, а я работаю.
– На приемах у тирана у генералов голенища сапог потели.
– В армии самое страшное – не старшины-хохлы, нет!, но музыкальные потребности народа.
– Я не хотел напиваться. Только немного выпить. А выпил – и другой человек. Но другому тоже хочется.
– Если говорить об основах русской литературы, то это не Толстой и Достоевский, а протопоп Аввакум и Пушкин. А эти – Чехов, Набоков – человеконенавистники.
– Зря говорят о спорах ленинградской поэтической школы (Бродский, Рейн…) с московской, к которой причисляют Евтушенко, Вознесенского… Они (ленинградские) этих и за поэтов-то не держали. Московская школа – это Сева Некрасов и Булат.